Записали меня в школу осенью 1920-го года, когда мне исполнилось уже 8 лет. Житейские трудности периода "Военного коммунизма" и гражданской войны - задержали начало моего школьного образования Школа была уже советской, но директором в ней была поставлена бывшая владелица этой школы Димбицкая Анна Владимировна, а замом её сестра Жанна Владимировна. До революции эта школа была их частной собственностью и может быть поэтому известность школы под именем "школа Димбицких" держалась ещё ряд лет и при Советской власти. Образование начальное - четырехлетка, Здание - двухэтажный особняк. Мне помнится только один класс и два учителя - те две сестры, т.е. получается, что в школе была лишь одна учебная группа в течение 4-х лет. Но возможно, что я здесь что-то путаю: в те времена я не фиксировал в памяти особенности школы, в которой учился. А учился я плохо. Настолько плохо, что в первом классе просидел два года, Не любил школу, учителей и даже ребят, как и они меня. Меня прозвали "Соня" и эта кличка прилипла ко мне на всё время учёбы в этой школе. Однажды (в 3-ем классе) я сделал попытку сблизиться с ребятами, поступив очень нехорошо: - во время урока нарисовал на листочке бумаги скабрезные картинки, какие не редко мальчишки рисуют на стенах в туалете, и показал соседу по парте, чтобы он посмеялся, оценив мой юмор. А он силой вырвал у меня этот листок и тут же, встав, на глазах всего класса отнес его учительнице со словами: "Вот, а вы все нас обвиняете". Так я, никогда не грешивший этим в туалетах, стал главным обвиняемым, "пойманным за руку". Скандал был ужасный. Заведующая, вызвав маму, заявила, что исключает меня из школы. Правда "Приговор " не был приведен в исполнение, оставили всё-таки, ведь только год остался учиться в этой школе. А вот дома! Сколько слез было пролито и мной и мамой! Сколько осуждений высказано (и словесно, и во взглядах) со стороны остальных членов нашей большой семьи. Брат же выставлялся, как образец поведения. Он поступил в школу на два года позже меня, но в результате того, что я в первом классе сидел два года, разница в классах обучения составила один год, как и положено по возрасту каждого из нас. Его приняли в школу им. Клары Цеткин, которая была расположена раза в три дальше от нас По-видимому Димбицкие отказали в приеме, не захотели иметь второго такого же плохого ученика. Но брат в школе Клары Цеткин учился вполне прилично. Да и я выправлялся из года в год и закончил школу Димбицких далеко не последним учеником. Думаю, что здесь роль сыграла моя страсть к чтению, и прежде, чем перейти к рассказу об учебе во второй ступени школы, я остановлюсь именно на этом.

Итак, с отъездом мамы в Москву, мы с братом остались в Астрахани без родителей. Я плохо помню первые месяцы нашей жизни без них. И в памяти всплывает лишь момент довольно круто изменивший нашу с братом жизнь. Однажды, в первые дни лета, бабушка одевает нас, даёт мешочек провизии, вручает мне два билета и сажает на пароход, отправляющийся в Петровск-порт (ныне - Махачкала). И наказ: там пересесть на поезд в Темир-Хан-Шуру (ныне г. Буйнакск). Словом, нас отправили к отцу. Никому из взрослых нас не поручали. Мы должны были доехать сами. Мы с братом не испытывали никакого чувства обиды на то, что нас так "отфутболили", а были бесконечно рады самому факту морского путешествия и возбуждающему ожиданию всяких приключений. Астраханский пароход - речной. Поэтому, на, так называемом, 12 футовом рейде происходила пересадка на морское судно. В настоящее время такой пересадки нет, давно уже прорыт канал и осуществляется прямое сообщение Астрахань - Махачкала, а тогда была пересадка. Удивительное зрелище: посреди безбрежного моря, кругом по водной глади - горизонт, на волнах качаются два парохода, причалившие друг к другу - идёт пересадка людей и перевалка грузов. Время к вечеру. Но на море ещё ослепительно сияет солнечная дорога. На её фоне чернеют силуэты кораблей и я воображаю, что это сцепились "на абордаж" два сражающихся корабля. Для меня тёмные силуэты грузчиков и пересаживающихся пассажиров - это штурмующие врага флибустьеры. Как жаль, что такому видению скоро приходит конец, и мы уже на морском судне и оно удаляется от волжского. Но теперь уже ждёшь, чтобы оставленный пароход поскорее исчез из вида, чтоб кругом было одно только море, и чтобы волны были повыше и ветер покрепче.. А ветер и волны будто действительно услышали моё желание. Мы с братом побежали на нос корабля (ведь там сильнее качает !), на самую переднюю её точку, свисающую над бездной и с восторгом ощущали, как взмываемся ввысь и как замирает сердце, когда проваливаешься куда-то между между зелёными и пенящимися волнами. Считаем: вот он девятый вал. Ну, пусть сильнее ! Ну, пожалуйста! Ну, пусть перекатится через борт. Вот удар и брызги действительно окатывают нас. Ещё удар - брызги выше. И наконец, о радость и ужас, волна катится по палубе. Мы слышим вскрики палубных пассажиров, сгрудившихся у стенки машинного отделения и грубый окрик матроса, прогнавшего нас со столь романтического места. Стало совсем темно. Мы были пассажирами тоже палубными, и наше место было среди мешков и сундуков других таких же, как мы палубников. У стенки машинного отделения нас обдувало то теплом из открытых иллюминаторов стенки, то холодным и мокрым воздухом с брызгами с моря, то перегаром машинного масла. Многие пассажиры не выдерживали и на палубе росло количество следов этого. Побледнели и позеленели мы тоже. Стало плохо, мы добавили на палубу и от себя. Но молодость и усталость взяли своё и мы уснули.

Проснулись - светло, небо - ни облачка, море - спокойное, зеленовато-голубое зеркало, а впереди, совсем рядом синяя стена гор: вид, который до этого момента мы видели только на художественных открытках, в книжках или висящих на стенах картинах. Это Дагестан. Но почему судно стоит? Да нет - идёт полным ходом: шумно ухают огромные шатуны судовой машины, всё вибрирует, а за кармой белый бурунный след, уходящий назад к горизонту и чайки, стремящиеся догнать пароход. Просто горы ещё далеко и то, что они столь долго держат свою синь и неизменность, создают иллюзию неподвижности нашего парохода.

Но вот и порт. Нас встречает тётя Лея - жена дяди Миши - брата моего папы (значит о нашем приезде их известили). Они жили в Петровск-порте у "самого синего моря" - на набережной. От моря их деревянный домишко, стоящий в ряду таких же хибарок, отделяло только полотно железной дороги, проложенной на эстакаде. В стене эстакады - арка, так что до кромки берега буквально 5 минут. Мы прожили у дяди Миши два дня. И всё это время мы провели фактически только на пляже с их детьми - нашими двоюродными сестрой Нехамой и братом Ишией (Нехама моя ровесница, Ишия на два года моложе). Махачкалинский пляж лучше черноморских. Там только галька, а здесь мелкий ракушечный песок, на прибрежном дне плотный грунт. Но вот ведь, не пользуется же славой?!
Посадил нас дядя Миша на поезд и древний паровозишко с пятью или шестью старинными вагонами потянул нас в Темир-Хан-Шуру по серпантину ущелий Дагестана. И снова незабываемые впечатления: впервые видишь то, что до этого только воображал и жаждал увидеть.
Никто нас в Темпр-Хан-Шуре не встречал, но первый же горец, узнав нашу фамилию, привёл нас во двор дома, где жили мои дагестанские дедушка и бабушка, их дочери Рахиль и Зина с мужем Эзрилом со своими детьми - Хаимом и маленькой Сфирой. К ним -то и вернулся на жительство наш отец, а теперь явились мы. Первый возглас удивления (знать, не известили их) и первый вопрос отца сохранился в моей памяти: "Откуда вы взялись и почему без шапок?".Тут я должен пояснить, что по еврейской вере быть без головного убора нельзя. Отцу было крайне неудобно перед своим отцом за нас, какие мы "гои". Это слово равносильно русскому "нехристи". В данный момент, набрасывая эти строки, я к превеликой досаде не могу вспомнить сколько времени мы жили у них. И некого спросить. (Предполагаю, что лето и осень). Не помню и обратного путешествия. (Вероятно - поездом). Вот они капризы памяти, о чём я писал на первых страницах этих воспоминаний, Но о жизни в Темир-Хан-Шуре кое что осталось. Дед имел свой прилавок на базаре, где торговал кожей. Горцы покупали её для обуви своего национального покроя. Рано утром к дому приходил амбал Абдурахман, взваливал на спину весь товар и нёс его (довольно далеко) на базар, а вечером - такое же путешествие обратно. "Амбал" в переводе на русский означает "товарищ", но нами воспринималось, как грузчик. Я любовался его стройной и сильной фигурой и мечтал походить на него. Вообще горцы - красивый народ. В те времена они ходили в своих традиционных одеяниях, таких, которых теперь мы видим лишь в фильмах или на сцене, когда танцуют лезгинку. Конечно, не столь опрятных и искусно сшитых, как для спектаклей, но кинжал с пояском и каракулевая папаха - без них горец на людях не появлялся.

За прилавком, рядом с дедом стоял и мой отец. Дед хорошо, а отец тоже не плохо владели языками горцев - аварским, лакским, кумыкским... Я с интересом наблюдал,, как активно они торговались с покупателями, лопоча что-то для нас с братом совершенно непонятное. Наша задача с братом было следить за тем, чтобы ничего не стащили с прилавка. Нам было очень стыдно и за нашу роль и вообще за то, что наш отец оказался вдруг "частником". А в те времена "частник", торговец, буржуй, кулак, спекулянт были противной стороной в классовой борьбе пролетарского государства. И хотя был НЭП, они всё равно оставались "враждебным элементом" и оказаться в их числе - большего позора мы с братом себе не представляли. Ну зачем он уехал от мамы? По этой причине или той, что таков был наш возраст, но мы были плохими помощниками и нас, как бесполезных часто отпускали (или мы сбегали) и мы взапуски бежали на "Кавалерскую батарею". Так называлась голая каменная скала, примыкавшая к городу. С её вершины открывался чудесный вид на долины и горы далеко вокруг. По преданию в пещерах "Кавалерской батареи" скрывался легендарный Шамиль - вождь горцев в "Кавказской войне" прошлого века. Для нас, как, пожалуй, и для большинства городских мальчишек эта скала была любимейшим местом для игры в войну. "Противоборствующие стороны" прятались в её ущельях, пещерах, каменных выступах, совершая вылазки, окружения, захваты.
Так протекали день за днём. Но в пятницу и субботу наш прилавок на рынке пустовал. В пятницу потому, что для Абдурахмана был выходной - он магометанин. Суббота - запретный день для любой работы у набожных евреев. Даже чиркнуть спичкой нельзя - большой грех. Но зато пятница для деда был, пожалуй, самым загруженным днём. В этот день он подводил финансовые и хозяйственные итоги за неделю и планировал дальнейшую работу. Кстати, за кожей он ездил далеко, и один из пунктов, как мне рассказывал, когда я сам уж стал пожилым, был Богородск - нынешний Ногинск, а это рядом с Электросталью, где проживаю сейчас я. А суббота посвящалась богу: синагога утром, синагога вечером. А днём праздничный обед с вкуснейшими блюдами и выпечками, на которые великолепной мастерицей выступала кавказская бабушка. После обеда не отдых в постели, а прогулка по городу мимо "Кавалерской батареи" вниз в зелёную долину. Должны были идти все, и мы в том числе.
А затем синагога. Таненгольцы в ней были уважаемыми личностями, так сказать - из руководящего состава. У отца был замечательный голос и он возглавлял певчую молитву - был "хазаном"
За время проживания у папы я не прочёл ни одной книги. Их просто не было в доме кавказского деда; одни только молитвенники на древне еврейском языке. Но зато я и брат, живя у них, впервые познакомились с Великим Немым, как тогда величали кино. Как я уже писал, мама в Астрахани нас в кино не пускала (вероятно считала, что оно вредит воспитанию) и мы только по рассказам знали о "живых картинах" и потому данное посещение осталось в памяти, как исключительное событие. Тем более что оно было разовым. Не знаю почему. то ли дорого, то ли опасливое отношение к этой технической новинке, но за всё время пребывания у деда, в кино мы были только один.

Кроме этого события. было ещё одно, о котором стоит рассказать. В тот год Темир-Хан-Шуру посетила Клара Цеткин - одна из основателей Коммунистической партии Германии.. Её имя стоит в ряду таких имён, как Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Её именем названа школа в Астрахани, в которой учился мой брат И я видел Клару Цеткин. На центральной площади города цепь милиционеров осаживала толпу. Я ухитрился найти точку с которой всё было прекрасно видно. В центр площади въехал открытый автомобиль (такой теперь можно видеть только в исторических фильмах). Клара Цеткин - седая старушка -встала и прямо с автомобиля произнесла речь. Я хорошо слышал, но не понял ни слова. Она говорила не по-русски, но переводчика вроде бы и не было. Но её экзальтация была сильнейшей. Она кричала, жестикулировала, била себя в грудь и обессиленная упала на сидение автомобиля. Автомобиль тронулся в дальнейший путь, а за ним бежала восторженная толпа горожан (в их числе и я). Вот и всё, что я сумел и посчитал достойным записать о своем пребывании у деда на Кавказе. А об обратном путешествии и даже о том сколько же времени я прожил у деда рассказать ничего не могу: все попытки либо возвращают меня к дням пребывания в Темир-Хан-Шуре, либо я уже в Астрахани с папой и мамой. А как это произошло стерлось из памяти абсолютно. Или точнее, как я писал в предисловии - подвёл "механизм воспроизведения" и если бы его "починить" можно было бы прочесть утраченное. Но увы.... И спросить тоже не у кого: Нет уже живых совремёнников тех лет. Могу только предположить, что мы с братом и папой вернулись где то осенью 1924-го. А как, когда и с чьей помощью вернулась из Москвы мама вспомнить не могу. Стало быть в моих возможностях продолжить временную последовательность изложения остаётся лишь сообщить, что "Мы все снова в Астрахани...." и "поехали дальше..." Но я решил прервать временную последовательность и перенестись лет на 20 вперёд - на после-военное время (1946ой год), когда я, офицер военного училища во Владикавказе (тогда - Дзауджикау) в звании инженер-майора получил отпуск, приехал к родителям в Астрахань и мы с отцом решили и съездили к нашим кавказским родичам на свидание. Это даёт мне возможность завершить историю контактов с моими кавказскими родственниками. А затем я вернусь к временной последовательности - обратно в 24-ой год.

Мама и папа дома. Маме ещё далеко от того, чтобы считаться полностью оправившейся после операции, но тем не менее она снова на работе - в том же книжном магазине Когиза - продавщицей. Она давно уже не член партии (может быть - в результате модных тогда чисток), просто - трудяга. Папа по-прежнему безработный, получает какое-то мизерное пособие. Мы с Борей с 1-го сентября учимся: он в 4-ом классе школы им. Клары Цеткин. Это её, совсем недавно, мы видели ещё здравствующей в Темир-Хан- Шуре. А я принят в 5-ый класс лучшей школы города - школы 2-ой ступени им. Ленина в самом центре города, чем я очень возгордился. Но дома экономически очень трудно. И вот решили приглашать приезжающих в Астрахань на день два по своим торговым делам НЭПманов-рыбников в качестве квартирантов. Мы с папой ходили на вокзал к приходу поезда и высматривали, кого можно пригласить. Это было наипротивнейшее занятие - выторговать согласие, привести с собой, а затем испытывать подлейшее ощущение необходимости услужить "барам". Мама быстро наложила "вето" на этот вид дохода (спасибо ей за это). А вскоре пришла папина очередь на бирже труда. Он получает путёвку на завод. Начал работать кровельщиком на судоремонтном заводе им. Ф. Энгельса. Для него безработица кончилась. Ну как этому не радоваться, особенно нам - детям. Теперь мы из рабочей семьи, из пролетариев. А мы уже знали, что в нашей стране "Диктатура пролетариата". Понимали и то, что следует помалкивать, о том что наш кавказский дедушка - торговец, Во время выборов (уж куда и не помню) на стенах домов висели списки "лишенцев", т.е. "чуждых элементов", лишённых избирательных прав, а под списком - обращение к гражданам - сообщать о непопавших по недосмотру в эти списки. И вот то, что сообщать об этом подло, мы тоже знали, вернее - чувствовали.

А дома, несмотря на то, что работу имели и папа и мама, на жизнь очень не хватало. Ведь была еще и бабушка. Считалось,что она входит в бюджет тёти Веры (тёти Ривы уже не было в живых). Но убеждён, что от нашего бюджета всё возможное выделялось.
Мама проявляла исключительную изобретательность в проблемах увеличения семейного бюджета. Одно время она решилась стать маникюршей с приёмом клиентов на дому после основной работы. Как и когда она овладела этим искусством остаётся только удивляться. Ведь надо было инструмент приобрести и интерьер приёмной комнаты содержать в соответствующем состоянии. И тем не менее я помню, что к нам приходили клиенты - расфуфыренные нэпманши. Как долго это продолжалось я сказать не могу, но то ли клиенты исчезли, то ли мама устала от чужих людей в квартире, но "лавочка" тихо закрылась и мама открыла новое дело, в котором пригодился и я. Мы занялись производством гобеленов, Я рисовал и раскрашивал заданную мне картинку, а мама вышивала. Получались неплохие коврики. Продукция как-то реализовывалась. Как? Не знаю; реализация проходила без моего участия. А относительно моего умения рисовать, откуда оно, я расскажу подробно позже. Здесь же просто сообщаю, что я был учеником художественной школы. Это умение сослужило нашей семье ещё одну службу. Однажды, не знаю уж по чьей рекомендации, я лично получил огромный заказ - написать на листах из жести фамилии жильцов на воротах всех домов по Коммунистической улице, вплоть до моста через реку Кутум. Мне тогда было лет 15-ть, Мне привезли нарезанные листы белой жести. Покрасить их должен был я; было решено - в голубой цвет. А фамилии и инициалы квартиросъёмщиков выписать белым. С заказчиком ( не помню, как тогда называлось жилуправление) обсудили, что он хочет видеть в качестве результата.. И я приступил, расположившись на коридоре перед балконом. Я работал несколько месяцев, сдавая лист за листом. Соседи по коридору "шум" не поднимали (спасибо им), а в первые дни, наоборот, проявляли даже некоторое умиление: "вот. дескать, ещё мальчик, а за такую работу взялся." Дальше я с гордостью наблюдал, как плод моих трудов укрепляли на воротах домов. И эта "экспозиция" сохранялась до конца Великой Отечественной Войны. Уже взрослым (в 1944-м году), будучи в Астрахани в краткосрочном отпуску, я видел эти синие большие листы с белыми строчками на домах моей улицы; уже выцветшие, грязные, заржавевшие, безусловно уже далеко неотражающие действительный список проживающих. Они, словно забытые, всё ещё держались на воротах или подъездах домов. И до чего же милы они мне стали через 17 лет, как я их написал. А помнится. работал над ними с большой неохотой, ведь эта работа не для художника, каковым я себя считал; просто возможность подзаработать побудила, а то, что нашли для выполнения работы меня, так это потому что заплатить мальчишке можно меньше.
Вот так прирабатывали, чтобы "свести концы с концами".

Итак, год 1946-ой. Мы с отцом собираемся на Кавказ и знаем, что ни в Махачкале (Петровск-порте), ни в Буйнакске (Темир-Хан-Шуре) никого из родичей уже нет. Дедушка и бабушка умерли, умерла и тётя Рахиль, а все живые переехали в Баку и обосновались там с помощью Бакинских родственников. Значит, наша цель - Баку. Однако папа настоял, чтобы заехать и в Махачкалу и в Буйнакск - города его детства и посетить дорогие могилы. Что мы и сделали. Но кроме того, конечно, были и на "Кавалерской батарее". Там папа меня удивил, сделав попытку взбежать по крутому склону голого камня скалы на довольно высоко расположенный уступ. Я остановил его, уже начавшего осуществлять это намерение, он рассердился, а потом улыбаясь рассказывал о своих мальчишеских достижениях на этой батарее. И ещё. В городе оказались несколько друзей его детства. Мы разыскали двоих. От встречи с последним у папы остались просто убийственные впечатления: его встретил глубокий старик, с голым черепом, тусклым, помертвевшим взглядом, с сильно дрожащими руками и еле передвигающимися ногами. Ему долго пришлось разъяснять. кто к нему пришел. Покинув его, папа долго не мог прийти в себя от встречи с ним. "Ведь он был такой крепкий, красивый, энергичный, весёлый и не на много старше меня". Многочисленными высказываниями в этом духе он донимал себя и меня довольно долго.
Но вот мы в Баку. Сидим в комнате. С нами в качестве принимающей стороны Эзрил, его жена Зина (сестра папы) и Миша (брат папы) с женой Лэйей. Больше пока ни кого. Вспоминают погибших на войне детей. У Миши с Лэей сын Ишия убит где-то на Центральном фронте. У Эзрила и Зины сын Хаим убит на Ленинградском фронте. Оба - Ишия и Хаим - мои двоюродные братья. Лэя рыдает и бия себя в грудь, громко на еврейском проклинает всё и всех подобно королю Лиру, проклинающего своих дочерей. Эзрил сидит, хмурый, встать не может, ноги болят, и что- то по еврейски -я не понимаю - говорит с папой. Зина старается успокоить и остановить Лэю, хотя они с Эзрилом пострадали не меньше и оплакивают своего сына - Хаима. А я чувствую себя крайне неудобно, Мне чудится, что смотрят они на нас недоброжелательно: "вот, наши дети погибли, а твой жив, здоров, ни царапинки, да ещё в форме офицера, а эти офицеры посылали в бой наших детей". Подчеркну, что я этих слов не слышал и убежден, что и в мыслях у них ничего подобного не было. Однако вся эта описанная мною сцена порождала у меня чувство виноватости. День закончился мирно. Мы превратились в желанных гостей и потекли разговоры на еврейском вперемежку с русским ( это чтобы я понимал). На другой день мы с папой съездили в Сумгаит - город расположенный неподалеку от Баку. В те времена он только зарождался и даже городом не назывался (титул "город" он получил только в 1949-м году). Там обосновались остальные папины родичи, приехавшие из Дагестана, в их числе Нэхама - моя двоюродная сестра и моя ровесница. Пробыли мы в гостях несколько дней и вернулись в Астрахань, а уж оттуда я вернулся к месту службы и местожительства в г. Дзауджикау (ныне Владикавказ). Так что моё местожительство в те времена тоже был Кавказ. С тех пор о моих Бакинских родственниках я ничего не знаю. А папа время от времени их навещал. Но вот что рассказал мне мой брат, когда я в очередной раз был в Астрахани. Пришло письмо из Баку, где высказывалась благодарность папе за то, что он их не забывает и регулярно навещает, однако их беспокоит, что делает он это в столь преклонном возрасте. Они очень опасаются, что столь тяжёлое путешествие по морю или даже по железной дороге может быть для него опасным и они считают, что ему от таких поездок следовало бы воздержаться. Папа смертельно обиделся, на письмо не ответил и замкнулся в себе. Вот она участь стариков! К теме стариков я ещё вернусь, а здесь в завершение темы о Кавказских родственниках прилагаю ответ моего папы на мой вопрос: как вообще они оказались на Кавказе? Однако, предварительно скажу, что в Дагестане, а может быть и в других районах Кавказа, живут евреи, для которых вопрос "как они там оказались" не подходит, поскольку они там жили всегда, может быть с библейских времён. Это так называемые горские евреи. Я помню их под названием "бики". Но в "Иллюстрированном энциклопедическом словаре" приводится их самоназвание "Джухур" Они ни в чём не отличаются от горцев, разве что по вере и особому языку (татско-еврейский, "таты" - один из народов Дагестана и Азербайджана). А евреи всем известные именуются европейскими евреями, говорящими на языке "идиш". очень похожим на немецкий. Так вот, вопрос " как евреи оказались на Кавказе" относится именно к ним, в том числе к родословной моего папы., будучи не очень силён в истории своего рода, тем не менее сказал что они родом из Польши. Предки жили под Варшавой. Но в результате одного из неоднократных разделов Польши её восточная часть вместе с Варшавой отошла к России. Я в энциклопедии прочёл, что "Венский кнгр.1814-15 произвёл передел.: на б.ч. Варшавского кн-ва было образовано Кор-во Польское (передано царской России)". Вот так в России оказались Таненгольцы. А потом уж при Николае 1-ом наш предок оказался рекрутом (солдатом). Оправлен с войском на Кавказ. Служили тогда 25 лет. И наш предок осел на Кавказе, женился и основал Кавказский род Таненгольцев. Похоже на предание "старины глубокой". Но тут я ставлю точку и возвращаюсь в1924 год, восстанавливая прерванную данной главой временную последовательность.